Позвольте представиться… впрочем, что это я говорю? Услышите ли вы меня?.. Я не знаю. Скорее всего — нет. Болезнь — вещь зловредная. Иногда она рвёт все связи с жизнью, кроме самой жизни. Смотря что жизнью называть. И пусть никто мне не говорит, что познал одиночество. Во-первых, я вас не услышу.

   Я терял связь с миром постепенно. Мир медленно угасал в моих глазах, становился блёклым, расплывчатым. Пока не исчез совсем, растворившись во мгле. Не, не то. Мглу тоже видно. Я стал слушать мир. Слушать близких. Но и звуки стали тише, сливаясь в невнятный шум, пока не пришла тишина. Насколько же я был счастлив, пока был слеп! У меня оставались запахи; я чуял приход родных, врача, медсестры. А кожа… Как много может дать одно прикосновение. Теплота рук и пальцев, шершавые линии… И это было прекрасно, пока не исчезло.

   Отныне я даже не знаю, двигаются ли мои мышцы. Шевельну рукой… А на самом деле? Говорю. Ответили ли мне? И вот как обостряется слух с потерей зрения, как обостряется нюх и осязание с потерей слуха, так и сейчас обострилась память. Я вспомнил всё, что давно забыл; то, о чём никогда не думал; о чём сожалел, что уже и не упомню. Всё это сейчас со мной, всё моё прошлое. А ещё обострились мечты. Пока у меня было настоящее, не было особого времени рыться в воспоминаниях. Не было времени предаваться мечтам, ибо всё глушили каждодневные заботы. Теперь нет забот, и бесонечная масса времени. Настоящего тоже нет. Удивительно! — сейчас у меня осталось только прошлое, да будущее. И самое полное одиночество. Я вижу цветные сны. А раньше до них мне и дела не было.

   Мечты? Да, я надеюсь, что либо врачи, либо жизнеспособность организма вернёт мне хотя бы что-то от внешнего мира. Хоть каплю общения. О, если б я знал, что могу что-то сказать, или пошевелить хоть одним мускулом!.. Впрочем, могло быть и наоборот — я бы слышал, видел, чуял, осязал, но не мог шевельнутся. Односторонняя связь. Это лучше, или хуже, чем её отсутствие? Тогда у меня было бы настоящее, я бы обдумывал услышанное и увиденное. Но...

   Тут я совершил великое открытие. Мысль должна отзываться в чужом мозгу. Надо только это почувствовать. Мы утратили эту способность за ненадобностью. Я почувствовал ум врача рядом. Почти ничего не понял — что-то медицинское. А потом… Обычная рутина. Там поругался, там — не то, здесь — не так… Закат… Да, он привлёк твоё внимание. На пару секунд. Я увидел себя. Вполне ничего так вид, я ртсовал себе картинки пострашнее. Непривычно, правда. Как давно не глядел на себя в зеркало. Но и зеркало — не то. А мой голос? Где-то в памяти врача он звучит, когда я ещё говорил, становится невнятным, тихим, сливается в неразборчивое бормотание. Потом — только невнятные звуки. И всё стихает… Так, на один вопрос ответ получен. Удовлетворил любопытство? Радуйся!

   И вдруг, в массе медицинских терминов я услышал знакомое слово. Эвтаназия. Стой! Я ведь ещё не всё сделал… Или всё? Какие прекрасные картины я не успел нарисовать. Не то… Чтобы плод воображения перенести на холст, руки нужны ничуть не менее ума. А руки прекрасного хирурга — далеко не руки живописца. Говорят, хирургам полезно упражняться в живописи. Или в игре на музыкальных инструментах… Слушай, я тебе такие мелодии передам! Так ведь ты и не хирург… Писать умеешь? Не, не врачебным почерком. Ты станешь писателем. То есть я. Но кто сумеет понять нашу тайну?

   Врач говорит с родителями. Они соглашаются. Утратили надежду. А что у них на уме? Там только я… Почти ничего больше.

   Родители ушли. Зашёл главврач.

   — Мне показалось, что пациент разговаривает со мной. В голове голос звучит. -

   — У нас работа тяжёлая… Пройдёт. -

   Да нет, дорогой главврач, не пойдёт. Я останусь в уме у вашего доктора навсегда. Пока он не выдержит, и не сведёт счёты с жизнью. Отныне я — его часть. И я не остановлю бедолагу от последнего шага — мы почти как сиамские близнецы, один пьёт, а похмелье у обоих. Возможно, он закончит дни в психушке, но меня не выкуришь нейролептиком. Родители… Я слишком близок для них, я слился с их памятью обо мне. Я в них звучу навечно. Меня они не услышали — думая, что слышат всегда, день и ночь. А у главврача… Сколько там звучит голосов — сотни. Уже ушедших. И несколько уходящих. Он привык, лечится сигаретой и коньяком, хотя от нас невозможно излечиться. Пожалуй, закончит быстрее, чем мой лечащий. Сопьётся, или сердце хватит.

   *  *  *

   Человек глядел из окна на небо. Потом подошёл к мольберту, постарался закончить картину. Синь, высокие кучевые облака, достаточно мощные, но ещё не синие, ещё не предвещающие неизбежный ливень с грозой. «Не то...» — прозвучало внутри. Зазвенел старый стационарный телефон.

   — Николая Дмитриевича больше нет. Инфаркт. На похороны приедете? -

   — Да, постараюсь. -

   Кратко. Ясно. Об этом говорили давно. Давали месяца три жизни. Человек подошёл к окну, распахнул раму. Глянул вниз. Одиннадцатый этаж. «Постой! Ты чего удумал? Мне не жить без тебя!»

   — Да сгинь!!! — отчаянный крик в пространоство. — Что ты сделал со мною?! Жена ушла, с детьми… С работы выставили. Теперь я инвалид. В психушке лежал… -

  «Ведь предупреждал тебя покойный главврач — не болтай. И не пытайся вылечиться — хуже будет.»

   Один шаг за подоконник. Разбиваться об асфальт не тебе. Но умираешь ты сам...